Неточные совпадения
У суда стоять —
Ломит ноженьки,
Под венцом стоять —
Голова болит,
Голова болит,
Вспоминается
Песня старая,
Песня грозная.
На широкий двор
Гости въехали,
Молоду жену
Муж домой привез,
А роденька-то
Как набросится!
Деверек ее —
Расточихою,
А золовушка —
Щеголихою,
Свекор-батюшка —
Тот медведицей,
А свекровушка —
Людоедицей,
Кто неряхою,
Кто непряхою…
Под
песню ту удалую
Раздумалась, расплакалась
Молодушка одна:
«Мой век — что день без солнышка,
Мой век — что ночь без месяца,
А я, млада-младешенька,
Что борзый конь на привязи,
Что ласточка без крыл!
Мой
старый муж, ревнивый муж,
Напился пьян, храпом храпит,
Меня, младу-младешеньку,
И сонный сторожит!»
Так плакалась молодушка
Да с возу вдруг и спрыгнула!
«Куда?» — кричит ревнивый муж,
Привстал — и бабу за косу,
Как редьку за вихор!
Как таблица на каменной скрижали, была начертана открыто всем и каждому жизнь
старого Штольца, и под ней больше подразумевать было нечего. Но мать, своими
песнями и нежным шепотом, потом княжеский, разнохарактерный дом, далее университет, книги и свет — все это отводило Андрея от прямой, начертанной отцом колеи; русская жизнь рисовала свои невидимые узоры и из бесцветной таблицы делала яркую, широкую картину.
И вспомнил он свою Полтаву,
Обычный круг семьи, друзей,
Минувших дней богатство, славу,
И
песни дочери своей,
И
старый дом, где он родился,
Где знал и труд и мирный сон,
И всё, чем в жизни насладился,
Что добровольно бросил он,
И для чего?
Начинает тихо, нежно: «Помнишь, Гретхен, как ты, еще невинная, еще ребенком, приходила с твоей мамой в этот собор и лепетала молитвы по
старой книге?» Но
песня все сильнее, все страстнее, стремительнее; ноты выше: в них слезы, тоска, безустанная, безвыходная, и, наконец, отчаяние: «Нет прощения, Гретхен, нет здесь тебе прощения!» Гретхен хочет молиться, но из груди ее рвутся лишь крики — знаете, когда судорога от слез в груди, — а
песня сатаны все не умолкает, все глубже вонзается в душу, как острие, все выше — и вдруг обрывается почти криком: «Конец всему, проклята!» Гретхен падает на колена, сжимает перед собой руки — и вот тут ее молитва, что-нибудь очень краткое, полуречитатив, но наивное, безо всякой отделки, что-нибудь в высшей степени средневековое, четыре стиха, всего только четыре стиха — у Страделлы есть несколько таких нот — и с последней нотой обморок!
Прудон, конечно, виноват, поставив в своих «Противоречиях» эпиграфом: «Destruam et aedificabo»; [«Разрушу и воздвигну» (лат.).] сила его не в создании, а в критике существующего. Но эту ошибку делали спокон века все, ломавшие
старое: человеку одно разрушение противно; когда он принимается ломать, какой-нибудь идеал будущей постройки невольно бродит в его голове, хотя иной раз это
песня каменщика, разбирающего стену.
— И без
песен тошнехонько! — огрызается
старая Агафья, которая некогда выпестовала Арсения Потапыча, а теперь состоит в доме ключницей.
— Не иначе, как на чердак… А кому они мешали! Ах, да что про
старое вспоминать! Нынче взойдешь в девичью-то — словно в гробу девки сидят. Не токма что
песню спеть, и слово молвить промежду себя боятся. А при покойнице матушке…
Уже слепец кончил свою
песню; уже снова стал перебирать струны; уже стал петь смешные присказки про Хому и Ерему, про Сткляра Стокозу… но
старые и малые все еще не думали очнуться и долго стояли, потупив головы, раздумывая о страшном, в старину случившемся деле.
Пел и веселые
песни старец и повоживал своими очами на народ, как будто зрящий; а пальцы, с приделанными к ним костями, летали как муха по струнам, и казалось, струны сами играли; а кругом народ,
старые люди, понурив головы, а молодые, подняв очи на старца, не смели и шептать между собою.
Вечер прошел, как обыкновенно проходили такие вечера. В нашей тесной гостиной стояло
старое пианино из тех, которые Тургенев называл «кислыми». Это было дешевое сооружение, издававшее дребезжащие звуки, под которые, однако, мы с большим оживлением отплясывали польку, вальс, «галопад» и кадрили. Потом, конечно, играли в прятки, в соседи, в птичку. Брались за руки и вертелись кругом с более или менее глупыми
песнями, вроде...
Ветер шевелил прядь волос, свесившуюся из-под его шляпы, и тянулся мимо его уха, как протяжный звон эоловой арфы. Какие-то смутные воспоминания бродили в его памяти; минуты из далекого детства, которое воображение выхватывало из забвения прошлого, оживали в виде веяний, прикосновений и звуков… Ему казалось, что этот ветер, смешанный с дальним звоном и обрывками
песни, говорит ему какую-то грустную
старую сказку о прошлом этой земли, или о его собственном прошлом, или о его будущем, неопределенном и темном.
Но знакомая добрая и скучная тьма усадьбы шумела только ласковым шепотом
старого сада, навевая смутную, баюкающую, успокоительную думу. О далеком мире слепой знал только из
песен, из истории, из книг. Под задумчивый шепот сада, среди тихих будней усадьбы, он узнавал лишь по рассказам о бурях и волнениях далекой жизни. И все это рисовалось ему сквозь какую-то волшебную дымку, как
песня, как былина, как сказка.
Песня около дома на время смолкла, и через минуту послышалась другая. Она доносилась чуть слышно; теперь студент пел
старую «думу», подражая тихому напеву бандуристов. Иногда голос, казалось, совсем смолкал, воображением овладевала смутная мечта, и затем тихая мелодия опять пробивалась сквозь шорох листьев…
Смолкают веселые
песни, меркнут огоньки у покосных балаганов и избушек, а
старый Тит все сидит, сидит и думает.
У
старой Ганны даже ноги подкосились, когда она увидела сватов в таком виде, а пьяница Коваль так и голосил свадебные
песни.
Старая Ганна торопливо перебежала по берегу, поднялась на пригорок, где по праздникам девки играли
песни, и через покосившийся
старый мост перешла на туляцкую сторону, где правильными рядами вытянулись всё такие крепкие, хорошие избы.
— Лютой кержачонок
песни играть, — задумчиво говорил
старый Коваль своей старухе Ганне. — Бачь, як заливается.
— Твоя работа,
старый черт! — обругал Деян старика Горбатого, тыкая пальцем на покос Никитича. — Ишь как
песни наигрывают кержаки на моем покосе.
— Эге, твой хлопец по-кержацки виворачивае! — говорил
старый Коваль свату Титу. — Слухай, як вон
песни играе с Никитичем.
В этом роде жизнь, с мелкими изменениями, продолжалась с лишком два месяца, и, несмотря на великолепный дом, каким он мне казался тогда, на разрисованные стены, которые нравились мне больше картин и на которые я не переставал любоваться; несмотря на
старые и новые
песни, которые часто и очень хорошо певала вместе с другими Прасковья Ивановна и которые я слушал всегда с наслаждением; несмотря на множество новых книг, читанных мною с увлечением, — эта жизнь мне очень надоела.
В ней не было слепого чувства мести и обиды, которое способно все разрушить, бессильное что-нибудь создать, — в этой
песне не слышно было ничего от
старого, рабьего мира.
Мнилось мне, будто бы
старый бесшабашный советник (или, по выражению
песни,"гадёнок"), скучая скромными доходами, получаемыми с харчевни, ходатайствует о перенесении Юнгфрау в Кунавино 6, намекая при этом и о потребных на сей предмет прогонных и подъемных деньгах…
И отдали бы тебя задешево какому-нибудь бесшабашному советнику (как в старинной русской
песне поется: «отдал меня сударь-батюшка за немилого; за немилого, за
старого, за гадёнка»), который смотрел бы на тебя и роптал.
А теперь — к матери. Ему стыдно и радостно видеть, как она то смеется, то плачет и совсем не трогает персикового варенья на имбире. «Ведь подумать — Алешенька, друг мой, в животе ты у меня был, и вдруг какой настоящий офицер, с усами и саблей». И тут же сквозь слезы она вспоминает старые-престарые
песни об офицерах, созданные куда раньше Севастопольской кампании.
Она очнулась на мягкой траве. Вокруг нее разливалась приятная свежесть. Воздух был напитан древесным запахом; шум еще продолжался, но в нем не было ничего страшного. Он, как
старая знакомая
песня, убаюкивал и усыплял Елену.
Так гласит
песня; но не так было на деле. Летописи показывают нам Малюту в чести у Ивана Васильевича еще долго после 1565 года. Много любимцев в разные времена пали жертвою царских подозрений. Не стало ни Басмановых, ни Грязного, ни Вяземского, но Малюта ни разу не испытал опалы. Он, по предсказанию
старой Онуфревны, не приял своей муки в этой жизни и умер честною смертию. В обиходе монастыря св. Иосифа Волоцкого, где погребено его тело, сказано, что он убит на государском деле под Найдою.
Мне казалось, что за лето я прожил страшно много,
постарел и поумнел, а у хозяев в это время скука стала гуще. Все так же часто они хворают, расстраивая себе желудки обильной едой, так же подробно рассказывают друг другу о ходе болезней, старуха так же страшно и злобно молится богу. Молодая хозяйка после родов похудела, умалилась в пространстве, но двигается столь же важно и медленно, как беременная. Когда она шьет детям белье, то тихонько поет всегда одну
песню...
И должно быть, около каждого дома — садик, а на краю села у выезда — корчма с приветливым американским жидом, где по вечерам гудит бас, тонко подпевает скрипка и слышен в весенние теплые вечера топот и
песни до ранней зари, — как было когда-то в
старые годы в Лозищах.
О, смертная тоска, оглашающая поля и веси, широкие родные просторы! Тоска, воплощенная в диком галдении, тоска, гнусным пламенем пожирающая живое слово, низводящая когда-то живую
песню к безумному вою! О, смертная тоска! О, милая,
старая русская
песня, или и подлинно ты умираешь?.
Колесо тихо скрипит, Валентин гнусаво и немолчно поёт всегда одну и ту же
песню, слов которой Матвей никогда не мог расслушать. Двое мужиков работали на трепалах, двое чесали пеньку, а седой Пушкарь, выпачканный смолою, облепленный кострикой [Кострика (кострыга) отходы трепания и чесания конопли — Ред.] и серебряной паутиной волокна, похож на
старого медведя, каких водят цыгане и бородатые мужики из Сергача.
Однажды управляющий акцизными сборами даже пари подержал, что устоит, но как только поравнялся с очаровательницей, то вдруг до такой степени взвизгнул, что живший неподалеку мещанин Полотебнов сказал жене: «А что, Мариша, никак в лесу заяц
песню запел!» В этом положении застал его
старый помпадур.
— Брешет он, чорт! — сердито сказал Лукашка: — не такая девка. А то я ему,
старому чорту, бока-то отомну. — И он запел свою любимую
песню.
Получается беспорядочное, нескладное попурри из
старых, но еще не допетых
песен.
Но восходит солнце в небеси —
Игорь-князь явился на Руси.
Вьются
песни с дальнего Дуная,
Через море в Киев долетая.
По Боричеву восходит удалой
К Пирогощей богородице святой.
И страны рады,
И веселы грады.
Пели
песню старым мы князьям,
Молодых настало время славить нам:
Слава князю Игорю,
Буй тур Всеволоду,
Владимиру Игоревичу!
Слава всем, кто, не жалея сил.
За христиан полки поганых бил!
Здрав будь, князь, и вся дружина здрава!
Слава князям и дружине слава!
Остановясь за спиною
старого мостовщика, замолчала, приподнялась на носки и через плечо старика серьезно смотрит, как течет вино в желтую чашу, течет и звучит, точно продолжая ее
песню.
Вот же, хлопче, будто и теперь я эту
песню слышу и тех людей вижу: стоит козак с бандурой, пан сидит на ковре, голову свесил и плачет; дворня кругом столпилась, поталкивают один другого локтями;
старый Богдан головой качает… А лес, как теперь, шумит, и тихо да сумно звенит бандура, а козак поет, как пани плачет над паном над Иваном...
Старый пан взял его к себе, потому что любил хорошие
песни.
— Ох, пане, пане, — говорит Опанас, — у нас говорят
старые люди: в сказке правда и в
песне правда. Только в сказке правда — как железо: долго по свету из рук в руки ходило, заржавело… А в
песне правда — как золото, что никогда его ржа не ест… Вот как говорят
старые люди!
В каждой щели дома сидел человек, и с утра до поздней ночи дом сотрясался от крика и шума, точно в нём, как в
старом, ржавом котле, что-то кипело и варилось. Вечерами все люди выползали из щелей на двор и на лавочку к воротам дома; сапожник Перфишка играл на гармонике, Савёл мычал
песни, а Матица — если она была выпивши — пела что-то особенное, очень грустное, никому не понятными словами, пела и о чём-то горько плакала.
Старик могилу копает,
песню поет и выкидывает вместе с землей череп, такой же
старый, каким я тогда играла.
Рославлев пожал еще раз руку молодому купцу и сел с Иваном Архиповичем в коляску. Ямщик тронул лошадей, затянул
песню, и когда услышал, что купец даст ему целковый на водку, присвистнул и помчался таким молодцом вдоль улицы, что
старой ямщик не усидел на завалине, вскочил и закричал ему вслед...
—
Старая, любимая
песня твоя! — произнес Тюменев.
Постепенно я стал вспоминать «Золотую цепь» как отзвучавшую
песню, но, чтобы ничего не забыть, потратил несколько дней на записывание всех разговоров и случаев того дня: благодаря этой
старой тетрадке я могу теперь восстановить все доподлинно.
— Я, дочка моя,
старый человек. Моя одна нога здесь, а другая в домовину свесилась. У меня мои
песни, а у молодости свои. Ты вот, бог даст, вернешься здоровая, так гляди, какую заведешь
песню веселую да голосистую.
Заслышав
песню,
старый Заяц высунул было свою голову из балагана, но сейчас же спрятался, как началась экзекуция.
Золотая ночь! Тишина, свет, аромат и благотворная, оживляющая теплота. Далеко за оврагом, позади сада, кто-то завел звучную
песню; под забором в густом черемушнике щелкнул и громко заколотил соловей; в клетке на высоком шесте забредил сонный перепел, и жирная лошадь томно вздохнула за стенкой конюшни, а по выгону за садовым забором пронеслась без всякого шума веселая стая собак и исчезла в безобразной, черной тени полуразвалившихся,
старых соляных магазинов.
Пелагея Егоровна. Я, матушка, люблю по-старому, по-старому… да, по-нашему, по-русскому. Вот муж у меня не любит, что делать, характером такой вышел. А я люблю, я веселая… да… чтоб попотчевать, да чтоб мне
песни пели… да, в родню в свою: у нас весь род веселый… песельники.
Начинали петь
старые голоса девические
песни.
Не любишь? мне какое дело!
Я
песню для себя пою.
Режь меня, жги меня;
Не скажу ничего;
Старый муж, грозный муж,
Не узнаешь его.